Отрывок из "Юрислингвистика и регулирование языковых конфликтов (к проблеме толерантного отношения к языку)" Н. Д. Голева. Вообще текст неудобочитаем, но эта часть мне понравилась.
На всех этажах общества, особенно на высоких, нередко говорят о языке как хранителе культуры и как важнейшем признаке единства нации и т.п., и в связи с этим -- о том, что язык надо охранять, защищать, очищать и т.п. При этом обыкновенно исходят из идеи рукотворности языка и, следовательно, способности человека язык защищать (что-то в нем запрещать, что-то в него "не пущать", объявляя вне закона) или изменять, сообразно субъективным представлениям о целесообразности и полезности изменений. Однако по сути большинство таких действий часто далеки от толерантности по отношению к языку как средству общения, "дарованному" обществу и нации предшествующими поколениями, и как объединяющему началу общества (нации).
Особенно характерно такое отношение к официальным формам существования языка. Речевые нормы, вырабатываемые обществом в течении многих лет, нередко становятся средством решения текущих политических задач (известны случаи придания официального статуса изменениям устоявшихся грамматических связей в словосочетаниях и их моделях: в Республике Германия; в Украине; орфографических норм: Таллинн). При этом игнорируется то обстоятельство, что нормы -- культурное достояние общества, их конвециальность -- символ и практическое проявление его воли к единству (в форме взаимопонимания), что волевое введение изменений создает коммуникативный дискомфорт в языковом коллективе, нарушая сложившийся баланс между стремлением языка к устойчивости и тенденцией к вариативности как фактору развития.
Еще чаще волевое отношение к языку проявляется на низовом уровне. Если ректор вуза полагает, что можно легко заменить его (вуза) название, переставив местами определения государственный и педагогический (в результате чего привычное и стандартизированное БГПУ становится БПГУ), то он обнаруживает непонимание того, что тем самым создает серьезные помехи общению и в определенном смысле проявляет нетолерантное отношение к пользователям его языкотворческой продуктиции. Самая малая из помех (она касается и всех предыдущих примеров) связана с тем, что рядовых носителей языка силовым способом заставляют "переучиваться". Те же, кто не "переучился" или "недопереучился", всякий раз ставятся перед дилеммой выбора, возникающей как в позиции продуцирования текстов, так и их восприятия и понимания (в последнем случае реципиенту приходится решать, что он воспринимает как читатель или слушатель -- ошибочное или нормативное употребление, скажем, падежной формы, предлога или написания; при этом нормы "обычного" языка ведут его к одному варианту решения, а узаконенные нововведения -- к другому). Вряд ли предполагаемая целесообразность стоит такой большой цены.
К этому нужно добавить и то, что целесообразность такого рода изменений обычно является просто декларируемой, но не доказываемой, а если доказательства приводятся, то они сами нуждаются в обосновании, как теоретическом, так и практическом (с точки зрения практической необходимости и возможности вводимых изменений). Весьма ярко это проявляется, например, в попытках реформирования русской орфографии. Обоснование сторонников реформ -- сложность, противоречивость ее нынешнего положения, множество исключений, необходимость упрощения, понимаемого как систематизация и приведение к максимальной рационализации правил, исходя из их привязки к системным принципам языка. При этом не доказывается ни сама необходимость и возможность рационализации на данной основе, ни необходимость реформирования, не дается оценки ее культурной, психологической "стоимости" и экономических затрат. Ко многим доводам, прозвучавшим в научной литературе по этому поводу, добавим следующие положения А.А. Волкова; ":Представление, согласно которому система письма тем лучше, чем полнее и последовательнее единицы письма "отражают" те или иные единицы звукового языка, приходится считать недостаточно обоснованным" [4, с.4; "устранение : результатов развития письменности в виде "упрощения" орфографии легко может оказаться действием, подобным разорению библиотек или разрушению архитектурных памятником, но еще более опасным, так как его последствия незаметны и сказываются через длительное время" [4, с.4]. Нормы, как и другие проявления языка и культуры, не могут становиться разменной монетой для осуществления каких-то прагматических целей, лежащих за пределами самого языка.
Мы полагаем, что в толерантности к сложившимся нормам больше здоровой прагматики (то есть коммуникативной эффективности), этики и права, чем в попытках его изменения, даже если последние прикрываются словами о защите языка, рациональности предлагаемых изменений или политических выгод.
Отсюда